Ольга Бешенковская
Сведения об авторе

Автор о себе

Библиография

Фотоплёнка судьбы

Музей друзей

Книги

Отзывы о книгах

Ни пуха, но - пера

Спрашивают - отвечаю (интервью)

Хобби

Киски ведут переписку

Актуально

Контакт


deutsch
deutsch

Б. Никольский, Б. Аверин, Е. Эткинд. ОБ АВТОРЕ

ОЛЬГА БЕШЕНКОВСКАЯ -ИЗВЕСТНЫЙ ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПОЭТ И ЭССЕИСТ

Впервые ее стихи появились в отечественной печати в сборнике ленинградской альтернативной культуры «Круг», позже охарактеризованном литературной критикой как «первая ласточка Перестройки».
За последние десять лет О. Бешенковская — автор многих сотен публикаций в альманахах, антологиях, в различных периодических изданиях России, Украины, Германии, Франции, Америки, а также семи сборников стихов, два из которых написаны на немецком языке.
«Петербургский альбом» — восьмая книга Ольги Бешенковской. В нее вошли стихи, воспоминания и эссе, связанные с городом на Неве, передающие атмосферу, пользуясь юношеским неологизмом самой Ольги Бешенковской, литературного и социального «Ленинбурга», произведения, как ранее нигде не публиковавшиеся, так и хорошо знакомые читателям, представляющие собой как бы «визитную карточку» автора.

Ольга Бешенковская — не только прекрасный поэт, но и замечательный человек. Она принадлежит к тем литераторам, которые, покинув страну, руководствуются высокой нравственной позицией, сформулированной еще Иосифом Бродским: «Оглянись без гнева...» Хотя, живя в городе Ленина, всегда открыто и мужественно противостояла режиму.
Теперь, в Германии, Ольга Бешенковская немало делает для связи двух культур, для воссоединения русской литературы, создаваемой в России и в русском зарубежье, в единую картину.
И, конечно, пишет новые стихи, пишет еще более филигранно, чем прежде, и, пожалуй, с не меньшей, хотя уже иной, болью...
Филологическая ткань ее стихов, их основа и подоплека, заслуживают специального разговора. В частности, в стенах Санкт-Петербургского университета уже написана научная работа, в которой рассматриваются различные аспекты «Моих современников» О. Бешенковской — ее более чем современной поэмы, созданной в классическом жанре «Венка сонетов».

Раскройте «Петербургский альбом» — и вы с первых же строк почувствуете, как передается вам привкус горечи, привкус судьбы рожденного как бы в чужое и чуждое для него время петербургского поэта, и, в то же самое время, как прекрасен город Расстрели и Росси, Пушкина и Достоевского, какая чуткая и внимательная любовь к его самым элитарным и «незатоптанным» уголкам движет пером автора.
Воспоминания же об учителях и друзьях: Д. Я. Даре, Г. С. Семенове, А. В. Македонове, Л. Я. Гинзбург, С. Довлатове, В. Кривулине и других, сообщают книге тот особый дополнительный аромат, в котором соединяются любовь, ирония, и уже «постигшая» автора мудрость... Книга эта, при всей ее правдивой жесткости, представляет собой апофеоз Любви и не случайно заканчивается патетической кантатой, освященной 300-летию Санкт-Петербурга, выстраданным и горьким пафосом «наследников барокко»...
'

Б. Аверин, доктор филологических наук, доцент кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургского государственного университета





ИЗ «ЗАМЕТОК НА ПОЛЯХ, ГДЕ РАСТУТ "ПОДЗЕМНЫЕ ЦВЕТЫ" ОЛЬГИ БЕШЕНКОВСКОЙ»

В начале был топор, подобный Петровскому лекалу. Ржавый, с зазубринами от многолетнего употребления, кое-где затупившийся, но тем не менее сохранявший в наших глазах угрожающее сходство с орудием казни из фильма Сергея Эйзенштейна об Иване Грозном, — действующий топор политико-эстетической госцензуры был занесен над этими стихами еще до их появления на свет. Они рождались как вифлеемские младенцы — под нож Ирода...
...Они выжили, вышли победителями из жестоких предродовых схваток, и теперь эти стихи звучат как апофеоз былой творческой боли и олимпийски шествуют по нынешним многочисленным журналам, неся на бледных и изможденных лицах своих отсветы багровой бойлерной мглы...

В. Кривулин, 1966г.



«Дорогая Ольга Бешенковская, спасибо за письмо и книжку. Нашу ленинградскую встречу 1974 года помню смутно, а все-таки помню. И лицо Ваше мне до боли знакомо, оно окружено ленинградскими декорациями, я хорошо понимаю Ваш выбор фотоиллюстраций. Книжка замечательна. Вы сделали очень умно и справедливо, предварив ее словами Тамары Хмельницкой: все, что она говорила Вам о Ваших стихах, я сказать не мог бы просто потому, что не умею так, как Т. Ю. Она великолепно поняла, что «наше время встало Вам рыбьей костью поперек горла». (Сколько страниц изумительной критической прозы пропало из-за того, что Т. Ю. X. никогда не могла сказать о литературе того, что хотела и умела!) Спасибо Вам и за строки, посвященные Глебу Семенову. Кстати, видали ли Вы, что я написал о нем в журнале «Время и мы», публикуя его неизданные стихи? Статья моя называлась, кажется, «Страсть созерцания». Ваше мощное соединение современности речи, сегодняшнего мышления и видение мира с античной образностью и перифразами классицизма, Ваше слияние отвращения и любви, духовного и отвратительно-материального, строгого и распущенного меня покорило: Вы оказались близко от того, чьей фамилии избегли и о ком Вы так хорошо написали: «Святой Иосиф продан, как в Египет, в Америку. Не раб — наоборот: Он фараон, его ласкает Муза...»

На меня большое впечатление произвел Ваш «Венок сонетов», — последний, который был прекрасен, был написан Т. Г. Гнедич, вероятно, близкой Вам — помните ее? Своего случайного (из лагеря) мужа, водопроводчика-алкоголика, она научила ругаться так: «Феб с ними...» Это выражено в Ваших строках о том, как в нашу жизнь —
«могло ли быть иначе? — Вошли Кассандра, Совесть и этап»...
Спасибо еще раз за прекрасные стихи.
Преданный Вам Е. Эткинд Потсдам, 22 апреля 1996г.




Ольга Бешенковская — одна из наиболее ярких и глубоких представителей той литературы, которую мы еще недавно называли «второй литературной действительностью» и которая теперь обрела свое достойное место в петербургской культуре.
Родилась в Ленинграде в 1947 году. Окончила факультет журналистики Ленинградского Государственного университета. Как поэт и прозаик принадлежала к альтернативной культуре, печаталась в самиздате, кое-что просачивалось на Запад и публиковалось там. С конца семидесятых, как и многие представители петербургской интеллигенции, зарабатывала на хлеб в котельной. Там же придумала и выпускала литературно-художественный журнал «ТОПКА» (орган Творческого Объединения Пресловутых Котельных Авторов). Только с 1990 года — член Союза писателей СССР. Член Союза писателей Санкт-Петербурга со дня его основания. В настоящий момент живёт в Штуттгарте. В 1988 году организовала и возглавила новый «толстый» литературно-художественный журнал «Родная речь» с подзаголовком «Журнал русских писателей Германии». Автор восьми значимых поэтических сборников и многих сотен публикаций.
Ее книга «Петербургский альбом» — это прежде всего книга поэтическая,
в определенном смысле она является для автора сборником избранного.
Одна из основных тем сборника — тема любви к Родине, ностальгии по родному городу, по друзьям молодости. Но одновременно очень большое значение в книге имеют стихи, посвященные «поколению отцов», где отчетливо и выразительно звучит мотив благодарности тем, кто отстоял наш город в годы войны. В частности, в состав книги входит «Кантата» — яркий стихотворный цикл из двенадцати песен, посвященный Петербургу. Кроме того, в книгу «Петербургский альбом» включены и короткие мемуары, и эссе о творчестве петербургских поэтов, которых хорошо знает и любит автор сборника. И именно это соединение, этот сплав собственных стихов и эссе, посвященных стихам своих друзей, которые тоже сыграли или играют существенную роль в истории петербургской литературы, делает «Петербургский альбом» не просто сборником стихов, а заметным литературным явлением, воссоздающим определенный пласт поэтической культуры Петербурга конца XX века.

Б. Никольский Главный редактор журнала «Нева»
Санкт-Петербург. 2003 г.


Олег Шарков
ПУТЕШЕСТВИЕ В СВЯТАЯ СВЯТЫХ
ИЛИ ОЛЬГАЗМЫ РУССКОГО ПОЭТА В ГРАДЕ СВЯТОГО ПЕТРА
И НА ЗЕМЛЕ БАДЕН-ВЮРТЕМБЕРГ


Взрослый взгляд на пользу чистописания
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
Константин Бальмонт

Знамо: «каллиграфия» с греческого – красивый почерк.
Еще в начальных классах мужской семилетки на уроках с нарочито усыпляющим названием «чистописание» можно было запросто и абсолютно безошибочно провести выбраковку школяров. И не стоило тянуть с этим до шестидесятых и затем сотрясать и без того не шибко устойчивую галактику вселенским скандалом. До появления эпохального стихотворения Бориса Слуцкого. Селекцию следовало провести в первые послевоенные годы. Отделить зерна от плевел. Будущих физиков от будущих лириков. А в те годы ограничились только половым отбором мальчиков от девочек. И куда смотрел Мудрейший? А первый биолог? Какие перспективы распахивались!
Да и я, признаться, прохлопал свою Нобелевку. Ее сулила мне гениальная простота открытия.
Судите сами.

Будущие физики еще только брали в руки вставочку ( ура! – вспомнил слово! ), как сразу принимались багроветь. Еще бы: от их титанических усилий вставочка сама вдруг сок давала. Приступая к написанию первой буквы, эти слабаки дружно помогали себе высунутыми языками. Заканчивая ее, так же дружно смахивали пот со лбов и носов. К концу урока несчастные старатели годились только для отжимания в центрифуге. И поделом – чье изобретение?

Не то – у лириков. Они языков не высовывали уже потому, что твердо знали: в творчестве это бесполезно. Подсказано свыше. К делу приступали не вдруг. Долго и плотоядно присматривались к вставочке. Задумчиво грызли ее конец. Подходил трепет. Предвкушалось вдохновение. И наконец наступал счастливый момент священнодействия. Не в том дело, что требовалось писать четко и красиво – как раз ремесло-то с помощью специально разлинованных тетрадей осваивалось ими довольно быстро.

Они добивались выразительности. Художественной выразительности. Недостижимого идеала. В них всегда вселялся дух предков. К совершенству они интуитивно стремились так, будто в деснице каждого пребывало тростниковое перо древних – калам. Или кисть художников Древнего Востока. На худой конец – гусиное перо прапрапрадедов. А было-то всего-навсего стандартное перышко фабричной марки под номером 86. Штамповка! Неужели никто из подлинных поэтов не поддастся на мою неуклюжую провокацию, не напишет пронизанную ностальгией оду восемьдесят шестому перу? Получилась бы такая грустная история о чистописании по худо разлинованным дорогам жизни.

Меня на разжевывание не спровоцировать. Читатель – он сегодня опытный. Понимает, что в такого рода писаниях полной абстракции не бывает. Как бы не так! Здесь каждое лыко в строку. И коли наш дока все же читает свой журнал, то поймет, как это лыко связано со строкой. А мы еще подкинем ему ответ героини очерка на наш вопрос. Вот что пишет она: «О, уроки чистописания… Я всегда ставила кляксы, но впоследствии выработала довольно стройный почерк, и перо № 86 вспоминается как произведение искусства: изысканная форма, мерцательный металл... И еще – твердый клювик (само совершенство).»

Да кто ж из нас не ставил в детстве клякс! Она и отвечает на вопрос, который возник, как после рубанка – без сучка без задоринки. Добросовестно отвечает. По бытовой сути. Но дописывает уже не старатель, а поэт: «изысканная форма, мерцательный металл», «твердый клювик». Так о каком же чистописании у нас речь?

Передо мной самый-самый первый ее сборник стихов «Двойка за поведение». Машинописная книжка в твердой обложке (небось в переплет отдавала). Школьное творчество 1958 – 1965 годов. Так сказать, авторизированный самиздат. По подсказке руководителя литобъединения. Умница был. И фамилия подходящая – Дар.
Откидываем обложку, титул. С фотографии – глаза в глаза прехорошенькая девчушка. Школьная форма, кружевной воротничок. Спрашивает о чем-то, прямо-таки достает вас. Еще не знает (к счастью, к счастью), что будет печататься на проклятом Западе. Еще не знает (к счастью, к счастью), что станет настоящим поэтом, явлением в современной ей русской поэзии. Еще не знает (к счастью, к счастью), что настоящий обязательно вбирает в себя страдание и горе. И не только свое. Но уже торопится узнать.
Не спеши, милая! К сожалению, узнаешь!
А тонехонькие струнки нервов уже обнажены. Успела понять, что мгновения уходят. Пытается их зафиксировать:

Не успеваю по предмету
С названьем глупым «поведенье»
Как будто может быть к поэту
Лишь поведение введеньем.
Когда-нибудь не буду дерзкой,
Мы все еще успеем после
От непосредственности детской
Прийти к посредственности взрослой.

Рановатое прозрение для одиннадцатилетней. Даже если шлифовалось стихотворение в пятнадцать. Так и в пятнадцать – целиком о том же:

И не легче, не веселее,
Но спокойнее как-то вдруг
Оттого, что еще взрослею…

Эта настороженноглазая девчушка не по годам щедро одарена. Нет, конечно, она еще только осваивает письмо, клякс хватает. Еще не знает, как следует грамотно написать полюбившееся французское слово «пьедестал» (не опечатка, сборник правлен). Еще не в ладах с ударениями. Не всегда чувствует синтаксис (насколько взрослой быть проще – можно заставить вконец замордованного издателя поместить на титуле книжки грозное предупреждение; «В некоторых случаях сохраняются особенности авторской орфографии и пунктуации». Мол, отвяжитесь! Я так вижу – все тут!). Еще учится, но как успешно! Восемь из каждого десятка стихотворений чисто написаны. Шесть – со зримо сильным стихом, а то и двустишием. Пять – хоть сейчас печатай, никому и в голову не придет вспомнить о форменном платьице с кружавчиками.

Да, звеня и подпрыгивая, скачут по лесенке пятаки «маяковщины». Кружат есенинские березки. Из лучших побуждений бдит в строчках Симонов. И, стесняясь Щипачева, шалея от собственной смелости, юная поэтесса (да, пока что – поэтесса) ужасает подружек провидческим даром: « В своем горенье – как в гареме, | | Галантно – голые до пят, || Они сгниют от гонореи, || Но с каждой музой переспят». Это – о «творцах».
И моралите: «Но так рождаются в искусстве , || И правота и чистота». И душераздирающая надсоновская усталость: « Все позади… || И не о чем жалеть…».
Но себя-то, все познавшую, как не пожалеть: «Мы все узнали, от всего устали, || У нас в прожилках старческих глаза… || Уже давно задула ночь густая || Пылающие наши паруса». И святая вера: «А поэты с народом || Одним языком говорят».
Но вдруг боль, вечная боль – от прозрения, которому всегда сопутствует травма. Во многом знании – много печали… Рифмы кажутся украшательством, требуются информационные строчки верлибра:

А в окно откровенно глядит звезда…
Почему-то мне страшно
Прислониться к ней лбом.
Может быть, потому,
Что она такая чистая…

В. В. Розанов говаривал: дайте, мол, человеку в управление департамент, и он перестанет скулить. Она еще не читала философа. Но – интуитивно – смертельно боялась одной только возможности такого: « Под серп или молот || Зароемся в Главки: || От пота седьмого - || На тихие ставки». Но уже было ясно, что кому-кому, а ей-то вероятность управлять департаментом не угрожала. Совсем другое угрожало ей. Надо было решать «проклятые» вопросы. Время обязательных стихотворных зарядок подходило к концу. Поэтической гимнастикой все мускулы были накачаны. Возникла догадка, что быт – это, может, и хорошо, но поэт – все же не совсем то, о чем заботится брeнное тело. Аполлон уже звал к священной жертве.
У школьницы Оли раздвоение произошло. И утвердилось в великолепных стихах.

Ты послушай меня, Яло –
Отраженье мое в стекле,
Раз уж нас на земле свело –
Не раскинуло по земле.
Раз уж каждой достался мак
И сухого вина бокал,
Раз уж имя дано мне – как
В «Королевстве кривых зеркал».
Понимаешь, какой вопрос:
В чем же все же смысл бытия?
Что ж ты, глупая, морщишь нос?
(Ох ты, господи, - ведь и я…)
И не надо кусать губу,
Стебель тоненький теребя. -
Расспроси про мою судьбу
(Я в ответ расспрошу тебя)
Нам друг друга теперь спасать
От наивности и ехидств.
…Ты уходишь стихи писать,
Я – какие-то там ихитс.

Не сразу (ох не сразу!) Парнасские музы приняли все же Яло.
Десять лет назад вышел «Переменчивый снег». Через пять лет скромная самиздатовская книжечка «Общая тетрадь» вобрала, пусть и под чужим именем, часть школьных стихов. Без клякс там и тут, само собой, не обошлось. Появился даже сонет, не имеющий отношения к твердой форме. Но «Подземные цветы» - уже книга мастера, который не может себе позволить ни приблизительности, ни очевидной ошибки. Позволяет только самостийные (самостильные?) орфографию и пунктуацию. Но это, братцы, о другой. Не о Яло. Об Оле. Фордыбачит, разумеется, она.

…Пишу о Бешенковской (и только о ней – подчеркиваю) и не устаю удивляться: какое же половодье мыслей, ассоциаций, параллелей, реминисценций вызывает ее творчество! Конечно, прав Синявский: « Писатель – это нарушитель нормы». Хотя бы потому, что все люди как люди, а он пишет. Еще более потому, что создает свою, особую реальность, которой стать нормой не будет дано никогда. А значит, мешает жить нормально.

Так что к двухсотлетию спора Батюшкова с Пушкиным пора бы подвести черту и признать наконец, что жизнь поэта и жизнь человека – это не одно и то же. Внутренний мир человека, душа, стремится, разумеется, ко всебъемлющему началу, духу, но посвященные догадывались, что на земле этим двум не слиться. Безжалостный хирург, пытавший исправить человеческое зрение, Даниил Иванович Ювачев (он же Хармс) так диагносцировал душу: « С человеком случается чаще всего то, что на него похоже». Непохожее, неожиданное случается тогда, когда рвется душа из тела в неудержимом стремлении к духу. С поэтами по рождению это происходит сплошь и рядом.
Или не признаем Яло, которую в зеркале увидела школьница Оля? Решим, что ей поблазнилось? Умерим восторги перед галлюцинирующей девочкой? Только вот – что делать с поэтами, у которых на всем жизненном пути каждое вдохновение – галлюцинация? Та Яло была у поэта первым явлением. Так сказать, рукописным. Но сегодня, в юбилейный для Ольги Юрьевны год, у абсолютно зрелого поэта появляется видение уже печатное. У кого хватит духу и это назвать случайностью:

Не отражают зеркала,
А наше зренье выражают.
Увитый шишками талант
Хоть в стенку лбом – за миражами…
Во власти чар любимых черт,
С тяжелой зыбью под ногами,
Угрюмый желчный интроверт
Цветет нарциссом в амальгаме…
Мерцай, неведомая даль,
Куда соскальзывает разум, -
Потусторонняя печаль
Открылась там огромным глазом…
Там, в зазеркалье, только там,
За пыльным прахом периодик,
До слез понятен Мандельштам,
Как марсианин – в переводе…
О, мета физики в коре –
Способность плыть, не зная броду,
И раздвигать слепую воду,
И не почувствовать порез…

Слова, сказанного в простоте, пожалуй, трудно дождаться от Бешенковской. Она пишет сложно. Порой очень сложно. В этом письме стоит разобраться.
Была ли Наташа Ростова глупой девушкой? Не хочется верить, что найдется человек, который будет утверждать такое. Острота ее чувств, обостренность восприятия мира, умение наслаждаться этой обостренностью, какое-то природное осознание самодостаточности каждого момента – все это уже исключает глупость, которая в основном и есть банальность, пошлость. « Что за прелесть эта Наташа!» Да как можно в этом порыве увидеть самовлюбленную глупость! Или в ее генетическом умении вдруг станцевать народный танец – на радость дядюшке! Ну не Сократ, естественно… Так ей прежде всего противопоказан Сократов ум. Не та духовная конституция. Иначе бы такой монстр предстал перед нами, что не дай Бог! И все же... Все же никак не хочет мудрый граф Лев Николаевич обозначить Наташу бесповоротно и грубо (да-да, было бы грубо!) умной. И хитрющий русский мужик Толстой (все как бы наоборот) с гениальной прозорливостью отзывается о графинюшке гораздо тоньше и точнее:
она «не удостаивала быть умной». Вот так – не удостаивала… И все тут.

А Пушкин, прося за свои слова прощения у Господа, говорил о поэзии, что она, дескать, должна быть глуповатой. Бешенковская знает это изречение. Но… высокомерно не удостаивает быть из себя глуповатой. Ей и любимый Пушкин – не указ. И что же – поставим к стенке ее за это?
Ее поэзия умна демонстративно. С неприятием ереси неслыханной простоты. У себя прежде всего. Но иногда и у других. Вот что писала она в прошлом году в «Невском времени»: « …Современная поэзия, кажется мне, тоже прямолинейна. В ней все, даже в лучших ее проявлениях, не обозначается мучительным полунамеком, а называется. Мысль пришпиливается, как бабочка к гeрбарию, - и мгновенно мертва». Вот почему и останавливаемся мы иногда перед сложностью ее стихов; для того, чтобы разгадать «мучительные полунамеки».
Почва же, на которой произрастает сложность ее поэтического мышления, - индивидуализм.
Страшно, аж жуть!

Но все же неизбежно придется нам в конце концов снова сделать старое, как поэзия, открытие: с этой самой штукой, войны, понятно, не выиграть, но без нее не написать настоящего стихотворения. В 1990 году в живом еще петербургском «Литераторе» Ольга Юрьевна поделилась с нами замечательной мыслью: « И главное: то, что нас отличает друг от друга, гораздо важнее всего, что нас объединяет». А через шесть лет
в «Невском времени» подтвердила: «…только откровенный индивидуализм творца – спаситель от всех измов».
Неужели нам так уж смертельно больно расставаться с «измами»? И непременно хочется приравнять все перья к штыку?

К своему юбилею Бешенковская подошла с печатным багажом, который, что ни говори, уже можно назвать солидным. Публиковалась и в питерском альманахе «День поэзии», и в мюнхенском «Стрельце», и в нашем сборнике «Круг», и в «Октябре», и в «Неве», и в «Молодом ленинграде», и в «Петербургских чтениях», и в альманахе «Нью-Йоркского клуба русских писателей». И в «Звезде», и в парижском «Континенте», и во франкфуртских «Гранях», и в Москве, и в антологии «Поздние петербуржцы», и в «Санкт-Петербурге», и в евтушенковской антологии «Итоги века. Строфы века», и во множестве наших и зарубежных газет, выступала на радио «Свобода» и «Би-би-си»
Кстати, пришла пора объяснить наконец значение слова, которое вынесено в заголовок очерка. Ольга Юрьевна достаточно исчерпывающе объяснила мне его происхождение. Да и семантика, проклюнувшись из скорлупы словес, вылупилась на белый свет в незащищенной первозданности : « …Однажды в интервью по «Свободе», когда меня спросили ( два года назад ), что все же лучше, - капитализм или социализм, ответила ( пусть ради красного словца ) – ольгазм…»
А по мне – много лучше.

Радиослово – уж точно не воробей! Вылетело. И продолжает порхать на слуху тысяч любителей радиоголосов. Без того, по одному только частному письму, не решился бы я обнародовать такое рискованное и обоюдноострое «красное словцо» своей героини.
Точное словцо.
К каждой еденице языка Бешенковская относится чувственно. Поэту ведомо, что может отчубучить эта самая единица. «Недо…» и «пере…» всегда лучше нормы. Без нее – что поделаешь – не обойтись, но она – средство вспомогательное. Дана, чтобы возвышались недо…говоренности и пере…хлесты. В конце-то концов:

И, растворяясь во фразе,
Всосанной в карандаши,
Светится в сдвигах по фазе
Высшая правда души…

Отсюда вдруг происходит пожелание своей собачке «непокобелимого» сна и прочее рубенсовское плотоядие. Но отсюда же импрессионистская обморочная зоркость, позволяющая разглядеть стрекозье мерцание звезд. Или миг, то ли запечатленный, то ли присочиненный в такой удачливой деревенской беззаботности, когда «телячья радость молока переливается в чернила». Исполать тебе, добра девица! Валяй, утверждайся в отрицаниях: «Слово – не средство выражения мысли». Все равно не обманешь! Средство! Средство! Не единственное. Но для нас – главное. Нахальничай, присваивая себе право хранительницы божественного очага: « …Иные из нас спустились в подвалы котельных – сторожить огонь русской культуры». Потому что – пусть отчасти – и это правда. И просто потому, что учителями млечной каллиграфии завещано было тебе осязать не только мерцательный металл восемьдесят шестого перышка, но и «остриженные ветки, скребущие с нажимом в аккуратной тетради начального неба».

Ольгазмы… Они могут импонировать кому-то. Могут не нравиться. Их можно принимать, но вольно от них и отмахнуться. При любом раскладе надо признать, что корни их – глубоко личные.
Но пусть хоть в одном-единственном случае кто угодно, когда угодно, где угодно обозначит мне какое-нибудь мало-мальски дельное творение художника, которое бы не было глубоко личным. И совсем уж другой вопрос – как личность пропустит через себя и выдаст читателю ( зрителю, слушателю ) вроде бы им знаемое. И дело не только в форме. Содержание – оно тоже, знаете ли, разное для всех. Осетрина с хреном, ежели она первой свежести, чаще всего предстает гораздо предпочтительнее самой славной конституции хотя бы по той простой причине, что на вашем языке и в вашем желудке исполняется безукоризненно. А о какой-нибудь из существовавших конституций вы такое сказать сможете?
Извините, насчет осетрины – это лишь для «новых». Но «картошка» для старых сказать о себе может то же сааме. С не меньшим основанием.

Два языка. Два цвета
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, - подробна.
Борис Пастернак


Последний и – по всем параметрам – самый солидный сборник Бешенковской так и называется: « Два языка. Два цвета» Год – текущий.
На немецком, как говорится – воочию, на обложке видишь: «Zwei Sprachen. Zwei Farben». По-русски над этой крупно набранной надписью скромненькое пояснение: «Ольга Бешенковская. Стихотворения». В квадратной черной рамочке обнимаются две птицы (пусть орнитологи меня заклюют, если это не обыкновенные вороны!). Одна из них нижней синей половиной и черным верхом устремилась вниз. Другая, переменив цвета, - вверх. Символика – не сказать чтобы тупиковая. Но расшифровывать ее – дело каждого. Валяйте! Встретимся – поговорим. Не в этом же своеобразие книги.
В сегодняшную жуткую пору нашей повальной безграмотности, чудовищного попирания «великого и могучего» с самого верха до самого низа – традиция Набокова и Бродского выглядит едва ли не вызывающей.

У наc ведь «Российский фонд фундаментальных исследований, курируемый лично президентом РФ, выделил академику Анатолию Фоменко внушительный грант». («Известия», 29 января 1997 г). А сей математик в «грантовых трудах» объявляет, что Константинополь, Самарканд и Самара – один город. Юлий Цезарь завоевывал Древнюю Русь. В центре Москвы на Сретенке, гдe когда-то стояла церковь на Кулишах, проходила Куликовская битва. Иисус Христос – папа Григорий VII – Гильденбрант. Батый – русский атаман Батя, он же – Ярослав Мудрый. Дмитрий Донской – Тохтамыш.

Наш премьер на потеху грамотным телезрителям объявляет, что его министры документы на стол «ложат». Популярные телеведущие «Момента истины» и «Часа пик» в очень интеллигентной манере сообщают… Такое и впрямь только сообщать приходится. Один – о том, что Мережковский занимался порнографией и опубликовал своего «Санина». Другой – неаполитанскую песню называет арией.
Более грамотное радио никак не может решить, где ставить ударение в слове «феномен» и сколько «и» в слове «констатировать».
Газеты переносят на другую строчку мягкий знак.
А Ольга Юрьевна издает двуязычную книгу. Переводит свои стихи и прозу на немецкий.

Положим, с государственными деятелями и журналистской братией несколько проще. Кинет новоявленный Козьма Минин клич в массы: «С миру по нитке!» Не привыкать же… Скинемся, организуем ликбез. Здесь главное – не скисать, не терять надежды. Авось да сумеют амбициозные мужи еще при нашей жизни склонять числительные.
А внуки, глядишь, и еще какой-нибудь новенький прогресс узрят. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы с ножом в руке зкономикой не занималось.
А вот Бешенковской заниматься поэзией уже не запретишь. Ушло время. Ушло, сумев-таки, успев отнять у нее очень многое. Когда оно было особенно необходимо. В лучшие годы жизни.

Счастливец тот, кому не выпало в ней испытать душевного запоя. Что и говорить, и с алкогольными запоями тоже не сладко живется. Но «разочаровавшись в алкоголизме как в степени свободы, допустимой, почти проповедуемой именно советским поэтоведением, проникла я в историческую тайну…». В какую – пусть читатель сам узнать потрудится, достав книгу.
Клеймо пресловутого «пятого пункта», стеклянные глаза кадровиков, утрата работы, нужда, непризнание, прелести социального дна. Тяжелая болезнь ребенка, которого лечить в Стране Советов – горе мыкать, - трудно объяснить, как это не сказалось на качестве стихов. А думается – и сказалось. Они стали жестче. И – читаем:

Откуда только к нам Шагал ни прилетал…
То из Парижа, то из Токио… Лиловый
Наш вечер витебский. И воздух наш еловый
Его с горчинкой, чуть искривленный кристалл,
О как Россия на художников щедра:
Ей волю дай – так полпланеты обеспечит,
Швыряя гениев, как в газовые печи, -
В дыру забвения…
И ширится дыра. И не срастается…
Кого не напитал
Наш воздух косвенный, настоянный на хвое,
На крови клюквенной с поземкой голубою…
Откуда только к нам Шагал ни прилетал…

Теперь вот из Штутгарта стихи прилетают… «Перемены сообщают нам молодость…
У меня на этот счет есть теория для себя и для многих поэтов: не эмиграция, а живая певческая миграция. Поэт всегда дома, в своей комнате, среди своих книг, что бы ни случилось», - оповещает нас через прошлогоднее «Невское время» Ольга Юрьевна. Бодро звучит, не так ли?
Ну-ну...

А вот из двуязычной и двуцветной книги этого года: «Грустно, когда мечты осуществляются с таким опозданием… Есть в этом привкус горечи и унизительность компенсации. Девальвации ведь подвержены не только денежные знаки, но, увы, и знаки Судьбы».
А шесть лет назад, в «Часе Пик» еще откровеннее ( и еще отчаяннее): «Я не говорю, что жизнь нужно признать прошедшей зря. Но любимыми людьми времени мы уже не станем. Не по своей вине».

Боюсь ( и с превеликой горечью признаюсь ), что это утверждение оспорить я уже не успею. На моей памяти лишь однажды случилось, что поэтов любила вся страна.
В ту знаменитую оттепель, когда от надежд ополоумело все мыслящее. Когда благородная и жаждущая ярость загоняла в самые дальние тайники души даже намек на отреченность. Это был первый вздох полной грудью – вздох мечты. Первым он и останется. Знать, слишком много было вложено в него. Поизрасходовались.
Да и время себя порядком истратило. Да и поэзия. Уж как стараюсь отслеживать седоков крылатого конька, а близко не подскакать им к пронзительной Бешенковской. Разве что пятидесятники – шестидесятники иногда порадуют. И то, боясь упреков
в отсталости, сбиваются на мат позабористей или на почесывание левой ногой
правого уха.

Грех – ровно дышать, внимая стихам Бешенковской. Что есть, то есть: она поэт милостью Божьей. А вдруг – о чудо! – все это поймут? Надежда умирает последней…
И посмеются над такой странной самооценкой:

Мы удобрения земли
Ростков, грядущих через грядки.
Хоть это мы еще смогли,
Когда захлопнулись тетрадки.
Сплотить последние рубли
С могучеплечим авангардом...
Пожечь стихи. Похерить страх,
И проигравши судьбы в прах,
Не удавиться над огарком…

Неужели, мол, это писала Ольга Юрьевна? Оля? Яло?
Журнал «Нева». Санкт-Петербург. 1997



Привет от Черубины
( газета «Литератор», С-Пб., май 1992 г.)

Собственно, это была бы милая шутка в духе Максимилиана Волошина и рожденной из черноморской пены Черубины, если бы не специфические условия нашей литературной жизни.
Подумайте только, можно ли у нас просто опубликовать свои стихи инкогнито? Нет, книжку в официальном издательстве нужно было «выхаживать»… А эта девушка как нельзя лучше подходила к моему раннему творчеству: резковатая, остра на язычок…

- Что же теперь делать? – испуганно вопрошал меня «псевдоним», ошарашенный успехом. И «острые, современные стихи, рожденные перестройкой», и «какое единство текста автора» - чего только не услышала исполнительница моей роли… Даже мне… маститая поэтесса, в меру валившая и мои стихи, похвасталась: «Наконец пришел настоящий, готовый поэт…»

«Общая тетрадь» Светланы Бурченковой, появившаяся на прилавках книжных магазинов, - это наша с ней общая тетрадь… Вернее – это школьная тетрадка Ольги Бешенковской.


Гонорар мы со Светой по-братски поделили. Потому что хоть стихов она и не пишет,
но зато какой артистический талант!


А.Г.

(газета «Смена», С-Пб., 9 мая 1992 г.)

Несколько дней назад в «Ленизате» вышел сборник стихов поэта Ольги Бешенковской. Ее долго не печатали. Впрочем, как и других людей ее круга, творивших большей частью в котельных и кочегарках. Наверное, только во время ночных под шум огня
в топках и мог быть придуман великолепный розыгрыш, финал которого разворачивается только теперь. Бешенковская передала рукопись своих ранних стихов, написанных еще в школьные годы, знакомой Светлане Бурченковой. Та поехала на конференцию молодых писателей Северо-Запада, где стихи были приняты «на ура» и рекомендованы к выпуску отдельной книгой.
Надо полагать, что литературоведы по достоинству оценят творчество Бешенковской – Бурченковой. Вот только слишком поздно. 10 мая Ольга Юрьевна уезжает в Германию. Говорит, что пока года на три. Как знать, если России не нужны поэты, то, может быть ТАМ ее литературная судьба сложится более удачно.


Наталья Ковалева
И, конечно, стихи, стихи, стихи…

(газета «Смена», 1994 г.)


…Рукопись ее стихов лежала в издательстве. Ее не печатали. А когда она позвонила туда, то объяснили: « Мы бы с радостью вас опубликовали, но вот пришла одна девочка с потрясающими стихами. Ее надо поддержать, дать ей шанс… А бумаги у нас – всего на один сборник. Вы понимаете?»
Конечно, Ольга понимала. Тем более... что это были ее собственные стихи, намеренно отданные «девочке». Эксперимент имени Черубины де Габриак.
Книжка вышла под чужим именем. А Ольга всю эту историю остроумно рассказала на страницах «Петербургского литератора». Это было перед самым ее отъездом. Перед отъездом случилось и еще одно памятное событие – поэтический вечер в переполненном зале Союза Писателей.
И тут она тоже сделала неожиданный и великодушный жест. Половину вечера отдала своим ученикам – молодым поэтам. Хотя впервые получила такую трибуну и возможность прочесть свои стихи перед взыскательной и заинтересованной аудиторией.
В Германии Ольга Бешенковская читает лекции в университетах, пишет статьи и, конечно, стихи, стихи, стихи…